«Не встречал ни одного плохого художника, который бы слушал группу «Передвижные Хиросимы». Интервью с Егором Кошелевым о его выставке в ММОМА, ужасах академического образования и кофейных стаканчиках

До 17 марта Московский музей современного искусства совместно с галереей OVCHARENKO проводит выставку Егора Кошелева «Гештальт художника или внезапная ретроспектива». Мы посетили ее и не остались равнодушными, чего и вам желаем. Заодно Лукерья Волчек задала Егору несколько глупых вопросов, а в ответ услышала от художника про Якопо Понтормо, Леонида Цхэ и Пауля Целана. Почитайте о них и вы.

— В интервью вы рассказывали, что учились в вузе, а потом разучивались тому, что дало это обучение. Что не так с академическим образованием, чем оно плохо для художника и для всякого ли?

— Я застал академическую систему в состоянии глубокого разложения. При всём уважении к традиции мне казалось, что чем быстрее я всё воспринятое в академии отброшу, тем естественнее, проще и радостнее будет самостоятельное творчество. В какой-то момент я начал писать искусствоведческую диссертацию и воспринимал это как альтернативный путь. Мне казалось, что я закончу со всем, что касается практики академического искусства, буду работать как исследователь, а в живописи начну с нуля.

Академическое образование — это тяжкий груз для художника, который может стать поистине непосильной ношей. Но вместе с тем оно дает и опору. За шесть лет обучения ты слышишь о себе всё худшее, что вообще только можно услышать. Что бы ни говорили о тебе потом самые вредные и зубастые критики — худшее о себе ты уже знаешь, и этот опыт ты уже оставил в прошлом. Академическое образование — своего рода чистилище для современного художника — конечно, при условии, что он обладает достаточной силой воли и жизнеспособностью, чтобы пройти через него.

— В пресс-релизе выставки написано, что вы осознали: путь художника сам по себе — интересная тема искусства. Пути каких художников вызывают у вас уважение, восторг, зависть? Или, может быть, есть художники, не до конца раскрывшиеся, погубившие себя, путь которых не менее интересен и о которых вы бы советовали почитать?

— Не устаю говорить, что меня привлекают странные художники, нетипичные. И личность художника интересна едва ли не в первую очередь. За счет биографии художник, собственно, и становится художником. Хороших картин пишется много, а по-настоящему значительных художников среди их авторов не так много. Это люди, выдерживающие задачу выстраивания своей особой артистической судьбы. Я всегда интересовался жизнью Якопо Понтормо, Уильяма Блейка, Генриха Фюсли именно из-за их выраженной неправильности.

Понтормо — художник огромного дарования, признанный уже в молодости, внезапно демонстрирует категорическое нежелание коммуницировать с современным обществом, чуть ли не ставит крест на большой карьере, становится затворником. Сносит лестницу между двумя этажами своего дома, чтобы к нему в мастерскую на второй этаж не могли проникнуть нежелательные посетители. И выбирает путь принципиального эскапизма. А ведь, казалось бы, для него были открыты самые широкие карьерные возможности.

Генрих Фюсли — человек, который выстраивает свою карьеру вопреки всем мыслимым законам. Он делает в живописи и графике всё, что воспринималось как чрезмерное и недопустимое. И, по сути дела, начиная как самоучка, становится одним из самых влиятельных художников эпохи. Он предвосхитил целое направление, создав образцы романтического искусства еще до формирования романтического мировоззрения как такового.

Уильям Блейк — интереснейшая фигура, которая разламывает сам шаблон художника. Это человек, проявивший себя как один из крупнейших поэтов своего времени и как один из влиятельнейших художников, который за всю свою жизнь имел всего одного коллекционера. Это совершенно поразительно. Его искусство было почти не востребовано. Вера этого человека в необходимость того, что он делал, была такова, что десятилетиями он создавал грандиозный мир образов, воспринимавшийся всеми как причудливый, экстравагантный и неуместный.

Я с удовольствием упомяну художника галереи OVCHARENKO Леонида Цхэ. Очень интересный пример того, как человек преодолевает академизм в себе, буквально расщепляя традиционную пластическую форму. Он интересен стратегией перформативного рисования, которое мне представляется чрезвычайно значимым явлением. Он принципиально другой, он эмпирик, способный вглядеться в какой-то фрагмент реальности и вытянуть из этого фрагмента некую скрытую художественную суть.

— Вы согласны с определением, что художник — это тот, кто позиционирует себя как художника? И, в частности, что наивное искусство — устаревший термин, согласно такой логике, что художник из ПНИ делает просто искусство?

— Как только я слышу, что художник «позиционирует» себя как художника, мне хочется плевать на все нормы новой этики и закона, взять кисточки с черенками поострее и вонзить ему в глаза — так, чтобы навсегда вышибить негодяя из профессии. Художник не позиционирует себя как художника, он и есть художник. Для меня наивный художник имеет большее право называться художником, чем любой из нас. Поскольку он чувствует потребность непосредственно свидетельствовать о мире вокруг, поскольку он являет собой чистый творческий дух. Я терпеть не могу художников, позиционирующих себя как таковых, в сущности, ими не являясь.

— Вы играете с разными эпохами и стилями, создавая ребусы. Допустим, это интригует, а будут ли в экспликациях или каталоге ответы (хотя бы вверх ногами, как в книжке с загадками) для тех, у кого эрудиции не хватило? Современное искусство — оно иногда само для себя, зритель не понял идеи, и считается, что это проблема зрителя. Ваша позиция какая: надо пояснять или нет?

— Современное искусство нередко раскрывается при наличии объяснения, разумеется. Но работа должна существовать и на собственных правах. В этом я совершенно искренне убежден. Если опустить нарративные ряды, которые я выстраиваю, если опустить игру с цитатами, которые в части моих работ присутствуют, если допустить, что всё это совершенно непонятно для зрителя? Кто-то считывает всё, а кто-то видит просто красивую (или нет) поверхность. Всё это нормально.

Если мы вспомним «Волосы Маргариты» Ансельма Кифера, то тот, кто прочел «Фугу смерти» Пауля Целана, воспримет работу более точно. Но и до тех, кто никогда не читал Целана, само тело этой вещи способно что-то донести. Он не сможет считать все аллюзии и все смысловые слои, но что-то он должен получить. Я, честно говоря, сомневаюсь в искусстве, которое нуждается в обязательном объяснении для зрителя, которое не дает ему ничего. Мне хотелось бы надеяться, что мои картины работают в разных регистрах восприятия.

— Вы начинали с монументального искусства и стрит-арта, потом пересобирали себя как художника заново. Есть ли образы, которые вы сознательно сохраняете и переносите из работы в работу на протяжении многих лет? Что именно они говорят о вас?

— Главный сквозной образ — Последний художник. Это такой молодой человек в бейсболке, который являет собой меня самого в подростковом возрасте. Смущенный, неловкий, потерянный человек, который блуждает в пространстве искусства, пытаясь найти для себя свободный угол. Своего рода странник-скиталец, который время от времени возникает в моих работах. В серии графических листов, посвященных Ною, он резко состаривается, но бейсболочка неизменно остается на месте.

— Какие свои работы вы цените больше всего и почему?

— Это всегда последняя работа и проект, который только-только завершен, потому что у тебя еще в руках зуд от соприкосновения с поверхностью, у тебя еще не остыло восприятие, ты еще перерабатываешь какие-то вещи, думаешь: а не изменить ли что-то?

Я искренне считаю, что работа «Пустота» — очень важная для меня работа, как и другие произведения последнего года. Мне кажется, там намечается новый художественный сдвиг, но я пока не могу в полной мере его обозначить. Сегодня утром я дописал живописную версию композиции «Меховой тоннель» — мне кажется, она значима. Важна картина, которая называется «Накануне Хэллоуина» — она многое говорит о моем отношении к сегодняшнему дню. Композиция, которая была переименована из «Молодых скульпторок» в «Учащихся отделения скульптуры», — довольно важна, просто даже самим этим прецедентом.

— У вас очень витальная колористика и достаточно легкие сюжеты, и при этом вы рассказывали, что депрессия для вас частое состояние. Как это соотносится, вы рисуете миры, в которых бы хотели жить?

— У меня в искусстве есть несколько разных линий, которые развиваются параллельно. Есть вещи, которые — очень условно, конечно — можно отнести к «легкому» жанру. Но я никогда не воспринимаю их так. Я рисую мир вокруг. Другое дело — как именно я рисую этот мир, потому что я не выступаю зеркалом, напрямую отражающим реальность. Я ищу некие живописные формулы, которые будут адекватны и действительности, и мне как автору.

Например, работа «Пустота» являет собой изображение колоссального отверстого в лазурное пространство капюшона. Я считаю эту вещь страшной. Возможно, одной из самых страшных вещей, которую я в своей жизни написал. И знаю, что она многим нравится своими живописными качествами. Но когда сам я сидел с ней наедине в мастерской, у меня было ощущение паралича. Мне было до омертвения холодно от этого разверзшегося ледяного зева.

Мир, который я создаю, мне кажется предельно реальным. Это вовсе не мир мечты, это не какая-то осуществленная живописными способами греза. Это наш общий мир. Я искренне считаю, что художник интересен в той мере, в какой он связан с предметной и социальной реальностью. Другое дело, что я пытаюсь найти для ее отображения визуальные средства, характерные именно для меня.

— Ощущаете ли вы на уровне спроса на работы той или иной тематики, ваших собственных и работ ваших коллег, реальность консервативного поворота в России? Официальный курс есть, но насколько он отражается во вкусах тех, кто покупает искусство?

— Интересно, что меня многие воспринимают как ультраконсервативного художника. Но меня этот вопрос никогда не интересовал, поскольку всё, что я делал, было продиктовано личными художественными интересами. Иначе заниматься всем этим муторным, дорогостоящим, мучительным, физически затратным и даже нездоровым делом смысла не имеет. Ты делаешь это только в том случае, если без этого не можешь. А про искусство в категориях спроса я не думаю.

— Если бы вы могли получить в подарок три любые картины в мире, кого бы выбрали и почему?

— Глазенки мои загорелись от жадности! Это было бы «Положение во гроб» Понтормо. Потому что это самая парадоксальная и самая красивая картина, которая вообще существует в подлунном мире. Это была бы «Женщина 1» де Кунинга — я безумно люблю эту картину и думаю, что с этим мазистым безобразием мог бы радостно жить и чувствовать себя настоящим человеком. И, думаю, это был бы «За туалетом. Автопортрет» Серебряковой, уж простите меня за крайнюю сентиментальность. Но это картина, на которую всегда приятно смотреть.

— Каких молодых российских художников вы считаете самыми интересными и достойными внимания сейчас?

— Михаил Доляновский, потому что человек хороший и слушает хорошую музыку. Я не встречал ни одного плохого художника, который бы слушал группу «Передвижные Хиросимы». Он один из немногих молодых авторов, который пытается найти новаторский подход к живописи, сохраняя пластические ценности. Кстати, насколько мне известно, его очередная персональная выставка «Счастливый конец» 2 февраля открылась во VLADEY на Неглинной.

— Какие предметы вещного мира кажутся вам красивыми и как вы оцениваете перспективы эволюции эстетики в мировом масштабе? Например, я в Италии захожу в каждую церковь и не могу не думать о том, что будет, когда время всё это сожрет и останутся дешевые легко воспроизводимые страшненькие дома, минималистичная бижутерия из пластика и серые худи. У вас нет такого?

— Кофейные стаканчики — мой любимый предмет. Мне они кажутся безумно красивыми. Я целую серию графических работ посвятил кофейному стаканчику.

Я очень люблю искусство, очень люблю Италию — да, рано или поздно всё это будет стерто в прах. И это нормально. Искусство не вечно, искусство гибнет, искусство умирает. Красоту тлена тоже нужно оценить — многое из большого искусства прошлого мы знаем в обломках. Подозреваю, что чем значительнее произведение, тем интереснее его осколки и останки.

— В цифровую эру творить искусство и пытаться его продвигать может примерно каждый. Как вам кажется, это повлияло серьезно на мировые арт-процессы или по-прежнему в авангарде искусства не самоучки, а профессиональные художники с образованием и опытом арт-практик как основного занятия?

— Я думаю, что говорить об авангарде сегодня нужно иначе. По большому счету совершенно не важна оппозиция «авангард — традиция». Это вообще не сегодняшняя постановка вопроса. Современный человек, благодаря разного рода техническим средствам, существенно упростившим создание изображений, имеет гораздо больше возможностей в том, что касается творчества. Оно стало повседневностью. И это прекрасно, что миллиарды людей с помощью новейших технических средств ежедневно создают изображения, редактируют их, делают простенькие коллажи, снимают видеоролики. Но есть ограниченное сообщество, которое занимается особым кругом вопросов — грубо говоря, глубокой проработкой визуальной культуры. И, собственно, эту группу мы можем рассматривать под архаичным грифом «профессиональные художники». И я тоже к ним отношусь. Это иное отношение к своей территории. Лучшее знание контекста, более пристрастное отношение.

Вот, собственно, и всё. Отсутствует или присутствует у художника образование — это его личное дело. Важна та территория, которая его интересует, которой он занимается. По внешним приемам она может выглядеть как серьезная музейная живопись, а может как репортажная фотосъемка или просто странный предмет, стоящий в зале. Важна та территория, которая художником избирается как поле активности. А медиум играет второстепенную роль — это уже качество даже не индивидуальности, а организма.

— Если бы вы могли вернуться сейчас на первый курс вуза, что бы вы сделали по-другому?

— Ничего бы не сделал — на первом курсе вуза ты лишь бешено вращаешь глазами от того, что происходит вокруг. Невозможно представить себе какое-то иное поведение: ты просто пытаешься понять, что происходит. Нужно оставить первокурснику право быть первокурсником со всеми привилегиями и отягчающими обстоятельствами.

— Есть ли, по вашему мнению, что-то, чего категорически стоит избегать, если хочешь стать хорошим художником?

— В первую очередь нужно избегать желания создавать «хорошее» искусство. Потому что именно это желание и является жерновом на шее будущей жертвы. Как только художник хочет быть «хорошим» художником, он сразу попадает в ловушку. Он должен просто быть художником. Важно, насколько твое искусство отражает то, кто ты есть. Собственно, проблема и главное достоинство искусства в том, что оно не лжет. Поэтому важно избегать желания быть «хорошим» художником.

Фото предоставлены OVCHARENKO